Лёша Дрыгас



06.12.2010
Автор: Константин ЛЕОНОВ.

Впервые я его увидел, когда в 1984 году после армии пришел на работу корреспондентом в многотиражку «Приокскглавснаба».

Невысокого роста малый с залысинами, в вытянутом свитере, круглых очках на носу и со свисающей изо рта сигаретой, беспорядочно роняющий пепел, перекрывая грохот пишущей машинки «Ятрань», с радостной хрипотцой сообщил: «Сейчас достучу, пойдем в буфет пивка попьем, и я тебе расскажу, куда ты попал…» В буфет в здании на проспекте Ленина, 77 мы шли какими-то партизанскими кривыми коридорами без лампочек. Лешка, пластично огибая углы старой мебели и поминутно оглядываясь, чтобы я не потерялся, весело и непечатно рассказывал о журналистике, навыках, необходимых для выживания с зарплатой в сто десять рублей, и трудовом редакционном распорядке.

— Лучше всего нам, если умирает генсек, — завертел головой Лешка, подыскивая место, куда бы сунуть окурок, и в итоге затушил его о свой ботинок. — ЦК КПСС присылает готовую траурную полосу с некрологами и фотками, ставь ее, как есть, и гуляй, рванина…

В нем загадочным образом сочетались веселая бесшабашная антипафосность и внутренняя упорядоченность, некий стержень, заставляющий наступить себе на горло и писать — четко, ясно, но на нерве, пропустив человека через себя, будь то заметка о наркоманах, поэтах или передовиках. Он был газетчик до мозга костей. Штамп, конечно, но тут по-другому не скажешь.

Едем в троллейбусе, серый февраль, холодно, муторно. И тут пассажирку на переднем входе поручень бьет током, она падает, скорее всего, ломая руку. Лешка подрывается с места, пробегает полсалона и первым склоняется к пострадавшей, помогает встать, усаживает на сиденье и орет водителю в кабину: «Тормози, электрик х.ев!». Очень быстро женщину как-то успокаивает и расспрашивает: кто да что, где работает, сколько на больничном будет получать, и кто дома станет мыть посуду, если в гипсе придется месяц сидеть. Всё — и пострадавшая переключилась с болевых ощущений на прозу жизни, и заметка в газету готова, ее он отстукивает сразу по приезде в редакцию.

Это высший репортерский пилотаж, которого он добивался от журналистов, когда уже работал в «Молодом коммунаре» редактором. Был строг и скор на эпитеты (его «гнать ссаной тряпкой» помнят все, кто прошел школу «Молодого»), но отходчив, и никто на него надолго не обижался. Газету он чувствовал буквально кожей, не терпел поверхностности и заранее знал, кто потянет тему, а кому еще учиться надо. Впрочем, считал, что темы — повсюду, часто повторяя: «Можно привезти материал откуда угодно, только раскрой глаза и пиши, но — немного, все равно коротну». Потому что умел видеть жизнь, и не из окна автомобиля, а окунаясь в нее по уши, до дна. И очень любил и жалел стариков, равно как и неприкаянных алкоголиков со сложной судьбой: «Нет неинтересных людей, а есть неумение слушать».

И его нельзя было не слушать — и как носителя отличного русского языка, и как кладезь веселых и не очень житейских историй, и, конечно, как тонкого поэта, умевшего и писать и читать стихи. Тоже через нерв…

Спи спокойно, Лешка, «Молодой» тебя помнит.

Павел БАСИНСКИЙ

А я всегда говорил, что все наши т. н. постмодернисты суть никакие не рыцари своего направления, а самые обыкновенные буржуазные... Чуть было не сказал: задницы.

Окучивают своих американских и европейских славистов, продаются вместе с "мылом” на привокзальных книжных лотках, торгуют чем ни попадя в Интернете...

Зато настоящим рыцарем постмодернизма вдруг выступил редактор респектабельного литературного журнала "Знамя” Сергей Иванович Чупринин. У Сергея Ивановича Чупринина гораздо больше оснований называться "Сергеем Ивановичем”, чем у Дмитрия Пригова – "Дмитрием Александровичем”. Известный критик, в прошлом "золотое перо” "Литературной газеты”, ныне – не менее известный редактор журнала, теряющего, как и все, тиражи, но все-таки выживающего, существующего и т. п. Чего еще, казалось бы? Но вот поди ж ты!

Книга называется "Сергей Чупринин. Новая Россия: мир литературы. Энциклопедический словарь-справочник в двух томах. Т. I. А–Л. М.: РИПОЛ-КЛАССИК, 2002”.

О том, что книга такая готовится, я слышал давно и, кажется, сам сообщал С. И. Чупринину какие-то данные о себе как критике. Но, по правде сказать, не очень-то верил, что такая книга выйдет. Собрать данные о всех без исключения поэтах, прозаиках, критиках, драматургах, переводчиках, редакторах, издателях, в том числе зарубежных, имевших отношение к русской литературе в период с 1985 по 2001 год, представлялось делом, во-первых, невозможным, во-вторых, странным и непонятным.

"О, сколько нервных и недужных... связей!” – писал поэт, который в этой книге превратился в заголовок статьи "ЕВТУШЕНКО ЕВГЕНИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ (р. 18.07.1933). Кто имел отношение к русской литературе в означенный период, тот знает, сколько нервных (азартных, необдуманных, стремительных) и недужных (случайных, скоротечных, бессмысленных) литературных имен и связей родилось в это время. Сколько вышло книжек, за свой нищенский счет изданных и, если по-честному, никому не нужных. Сколько журналов, гордо желающих противостоять "толстякам”, повыходило и позакрылось. Сколько людей пришло в литературу уже не на правах "лимиты”, "поколения дворников”, а на правах таких, какие теперь были у кого угодно – ибо издать книжку стало раз плюнуть.

"Формальным критерием включения в справочник <...> явился выпуск хотя бы одной отдельно изданной книги в указанный период”, – очень серьезно, наукообразно пишет в предисловии С.И. Чупринин, но он-то, конечно, понимал, когда начинал над книгой работать, насколько трагикомически это звучит. Примерно как: формальным критерием описания количества океанической воды является количество волн океанов.

То, что С.И. Чупринин все-таки справился со своей задачей – и удивительно, и даже поучительно, если угодно. Книга эта – своего рода апофеоз либерализма, в его новом, конца прошлого века, качестве – постмодернизме. Никаких критериев! Никакой иерархии! С точки зрения энциклопедии книга смеется над священным понятием словника – ибо словник составляла сама литературная жизнь.

Я ненавижу понятие культуры без границ, потому что культура это и есть прежде всего границы. С.И. Чупринин попытался загнать в границы безграничную литературную культуру конца ХХ века. И победил! Высший либеральный пафос обернулся потрясающим консервативным эффектом. Автор этой поразительной энциклопедии собрал в лукошко и проклассифицировал как бы все грибы в лесу. А если еще учесть, что сегодня, с начала ХХI века, литературная культура естественно стала стремиться к ограничению, "порядку” (когда надписи на стенах туалетов все-таки "литературой” уже не называются), то можно смело сказать: эпохальная книга.

Цитировать ее безнадежно. Но все-таки – наугад. Кто-то уже забыл, кто такой Ефим Лямпорт? С. И. Чупринин об этом консервативно напоминает:

"По образованию врач-гинеколог. Работал в московском роддоме, в газетах "ОГ” ("Общая газета”. – П.Б.) и "НГ” ("Независимая газета”. – П.Б.) <...> Автор "крутых” лит.-критич. статей в газетах "Гуманитарный фонд” и "НГ”. По оценке А. Урицкого, "пафос писаний Л. находился где-то между веховскими антиинтеллигентными традициями и совр. ивенктивами Дмитрия Галковского; стилистически они напоминали свободные разговоры за рюмкой вина или треп в курилке – кому не приходилось поносить, не стесняясь в выражениях, живых классиков, всяких разных неприкасаемых от словесности! Л. перенес это на бумагу <...>”. Живет в США”.

Не могу сказать, что книга очень своевременна. Время ее наступит чуть позже, когда означенная эпоха окончательно остынет. Своевременной была работа С.И. Чупринина. Потому что если не мы – то кто же?

P.S. Из Тулы пришло страшное известие. Погиб Алексей Дрыгас. Ведущий тульский журналист, редактор преуспевающей газеты "Слобода”. Леша был журналистом от Бога, но мы, выпускники Литинститута и просто московские литераторы, Саша Еременко, Эргали Гер, Игорь Меламед, Саша Яковлев и др., знали и любили его прежде всего как поэта. И поразительно жизнерадостного человека! Стихи у него шли горлом, как пение у птицы. Вообще его надо было слушать, а не читать. И было в его внешности что-то птичье, как и у любимого его поэта Мандельштама. Перед гибелью он заехал в Москву, встретился со всеми, с кем смог. Производил впечатление человека, у которого жизнь состоялась. Смущенно похвастался, что подготовил первую свою книжку стихов.

Я ничего не понимаю.

© "Литературная газета", 2003