***
А завтра – трудовые дни,
и надо мной поставят точку,
и есть одно спасенье – в ночи,
в аморфность, в тени, в полусны.

Динамик лучше отключить
и на ночь не читать газеты,
чтобы случайно не убить
в себе случайного поэта.

Вот кофе, пачка сигарет,
стихи… - и мы с тобой забудем,
что нас уже сегодня нет,
хоть мы еще и долго будем.


***
Скажи, что мне не надо уезжать,
и что-нибудь еще, о чем не знаю,
солги, что мы дошли уже до рая,
до места, где не страшно будет спать.

Послушай, моя маленькая мать,
я стар, и снова ничего не знаю;
но кажется, не доползти до рая,
до места, где не страшно будет спать.

А кто-то тут же вспомнил про кровать.
А нужно поле – я над ним летаю,
я обучился делу пролетать.

И пусть пространство начинает жать,
пусть небо загибается до края… -
скажи, что мне не надо уезжать.



***
…а жизнь сладка, как нигроглицерин,
и «Фанты» два глотка в ларьке вокзальном,
как найденный с похмелья «Кармазин»,
как в телефоне шепот завиральный,

как сон, в котором годовалый сын
довел меня до позабытой спальни,
как карамелевые губы, тем отчаянней
меня зовущие, чем меньше я один.

Он так же тонок, этой жизни вкус,
как на твоей ладони иероглиф,
расшифровать который не берусь.

Никто не знает, сколько в мире муз,
но кажется, что всем им просто по фиг
и «буйство глаз, и половодье чувств».



***
Ножи остались на ночь на столе –
и сердце копошится суеверно
ожившим тараканом на стене
и падает на притолку катрена.

Мне хорошо с тобой на нашем дне,
где без тебя размеренно и скверно.
Ну кто сказал, что счастье эфемерно?
И почему так холодно спине?

И что бы это значило – до дна
испить, когда уже разбита чаша
твоя, моя, его, и наша…
И кто-то изгнанный стучит в стекло окна.

*** 
БОЛЬНЫЕ СОНЕТЫ

1.
Мне стало очень грустно и смешно,
когда я преждевременно проснулся
И посмотрел в разбитое окно,
и в тапочки ничейные обулся.

Я мог бы в них измерить ваше дно,
когда бы черный кот не извернулся,
вражиною когда б не улыбнулся,
разлив мое последнее вино.

А в остальном, прекрасная маркиза,
хотите как? В полете у карниза,
с бензопилой в углу на потолке?

вся жизнь не стоит вашего каприза.
Такая жизнь, прекрасная маркиза, -
сплошная задница на кирзовомпинке.

2.
Полная, плотная , как тишина
где-то на донышке зимнего леса…
Я у тебя попросил бы вина,
но ты и сама его выпьешь,принцесса.

Ты говоришь, если завтра война,
мы послезавтра пойдем в райсобесу–
пьяный поэт и простая принцесса,
только немножечко больше пьяна.

Где набралась ты такой мутоты?
Где набралась – это личное дело.
Добрые глюки приблизились к телу –
сын мой и рядом кто-то не ты.

Ну не долби, как в кино из кольта,
что надо любви и привезли польта.

3.
На кухне слишком яркий свет
для нашего не разговора.
Вам куплен загодя билет,
вы к морю, с ним, и очень скоро.

Всему виною этот свет,
вдавивший в стену до упора.
О, предсказуемость позора!
Идет приход, исхода нет.

И сердце, жалкий рудимент,
к утру распухнет от «Кагора»
и третьей пачки сигарет.

Невнятный прозвучит ответ,
отказ от спора и разбора…
…возьмите в самолет конфет.

4.
Игорю Филимонову

В городе, молча топтавшемвчерашнюю веру,
в городе, синем с утра и желтомпод вечер,
мы раздавали бракованные перлы
и обнимали не греющие плечи.

Нам объясняли, но мы не решалипримеры.
Нам назначали, но мы не спешили навстречи.
Мы понимали, насколько беспомощныречи
в городе, молча топтавшемвчерашнюю веру.

Здесь если лечат с утра, то к ночипокалечат;
выпадет дама бубей с равнодушиемстервы;
надо бы как-то пройти под фонарнойкартечью;
нервы – сдают, но никто не возьметнаши нервы.

Ладно, банкуй, если кроме занятьсянечем.
Тот, кто заходит последним,выходит первым.

***
МОСКОВСКИЙ   БЛЮЗ
1.
Луч радиалки бьет в зерро,
в самую гущу человечества –
и нет публичней одиночества,
чем одиночество в метро.

2.
Уходя, уходи, замыкая собою цепь.
В сумасшедшем дому санитаром избит сумасшедший
за пристрастие к блюзам, за непопадание в цель
предназначенной жизни,
за несоответствие в целом.

Уходи и не медли –
вот-вот из астральных глубин
хлынет желтое пойло и джины покинут канистры.
Аритмия.
Сливаются блюзы и пьяные твисты.
Уходя, уходи, выбивая шагами клин.

Разломай мой сонет,
сорок рож на прощание скорчь,
и, фланируя прочь,
бормоча по привычке о карме,
отключи мне пространство,
фонарь за окном обесточь –
я останусь побыть, даже если сегодня пора мне.

Я смогу зацепиться застежкою за волосок,
накрутиться на палец и буквою стать в алфавите,
в кислоту опуститься, электроду подставить висок
и начать говорить на беспомощном тульском санскрите.

3.
Начинается день. Продолжается сон.
Заложила окно безупречная кладка.
Фотография. двое. Она и он.
Никакой домочадец и тьфу домочадка.

Он похмельем страдал и валялся в стихах –
у него, идиота, такая работа:
на последних ролях и на первых порах.

Пешеход, пошехрнец, приблуда, пехата,
он любил стариков и боялся детей,
но смотрел им в глаза, уменьшаясь в размерах,
и по жизни тянул и тянул канитель,
как бухой подрывник огнепровод под порох.

Растворилась стена. Ни кола, ни двора.
Кампанелло свободен, как пятна на солнце.
И бродяги берут города на «ура»,
и ключи раздают, и смеются, мальчишки.

И на льдинах плывут, и стоят на юру,
и растерянно чешут плешивое темя –
продолжить ли игру в человечью муру
или сдюзнуть отсюда хотя бы на время.

4.
По вечности, разложенной на дни,
по улицам, разбитым на кварталы,
блуждают нехорошие огни,
покинув нехорошие подвалы.

Меняла сумму перемена мест
слагаемых, и разница пугала.
Горизонтально замерший отвес
земное отторжение держало.

И проступали линии границ,
на континенты разделив квартиры,
и разгорались битвы за сортиры
среди с утра перемещенных лиц.

Ползла внекалендарная зима
вол все края расхристанного света,
и молча умирали от ума
еще вчера безумные поэты.,

когда, с неуловимостью мяча
скача, всю Землю разом осветило
нечистое закатное светило
и отразилось в зеркале меча.

5.
Но ты ушла.
Храни тебя Господь
в твоих пятиэтажных каткомбах,
куда мне навсегда заказан путь,
где спит в углу одной из смежных комнат
мой сын.
И забывает обо мне
мой сын,
во всем похожий не меня.



***
ТРИПТИХ ДЛЯ АЛЕКСАНДРА ВИКТОРОВИЧА

1.
Это было где-то в Костомукше,
где-то в Подмосковье на Урале,
где растут локаторные уши,
накрывая песенные дали.

Как чекист подвальный очень ласков,
сапою войдя в застывший сон,
серый человек явился в штатском
навести в душе изрядный шмон.

Я любил его по детским книгам,
он не раз спасал меня в кино,
но сейчас я понял – он со сдвигом
и со сдвигом, видимо, давно.

Он понес такую ахинею,
он такой туфты наворотил,
он две ночи шил, кроил и клеил,
лапти плел, горбатого лепил.

Он твердил, что это только сон,
а во сне не стыдно расколоться.
Надевал гестаповский погон
и бросал меня на дно колодца.

Это страшно, будто наяву.
Если вспомню, как там, наяву.
Если вспомню, значит, я живу.

2
Не вписаться тебе ни в одну из предложенных улиц.
Не прижиться тебе в январе без мороза и ветра.
Поутру облепила карниз стая бройлерных куриц,
и не зря говорят, что прилет их – дурная примета.

Потерпите, мой друг, после двух – моцион и лекарство;
превратимся в свиней, как споет нам когда-нибудь Вох,
и поедем к собачьим чертям в тридевятое царство
присягать на неверность у язычески пляшущих ног.

Можешь выть, можешь петь,
но за свадебкой кончилась сказка,
а в раю в шалаше обнаружена старая мина.
По ночам маскарад, по утрам не снимается маска,
под которой тебя приколотят на дверь магазина.

И зарядят судить, ибо потенциально судимы
по вселенскому кодексу в десять коротких статей…
Все дороги ведут к мафиозному Третьему Риму,
но не верь, если скажут, что нет на дорогах людей –

пустомели, придурки, такие во все не такие,
каждый третий расстрелян за то, что случайно поэт;
ни один не вписался в предложенные прямые,
где труба одинокому ветру и воруется в счетчиках свет.

Симпатичный динамик намекнул, что уже полвторого.
Собирайтесь, мой друг, нам известны маршрут и сюжет.

3.
Когда добравшийся пророк
упал на людном перекрестке,
родство припомнивший восток
позолотил его обноски.

Так начинался новый день
на месте старого кошмара.
Тень наводилась на плетень
навынос из пивного бара.

А он лежал и всех любил,
привычно вывернув карманы,
и разливал последний пыл
прохожим в желтые стаканы.

К нему, от плача хохоча,
слетались любящие бабы –
на угол левого плеча,
где в белых розах жили жабы.

И облегчались, сбросив груз,
те, кто потом наврут потомкам,
и прибежавший Иисус
кричал обманутым ребенком.

Так заполнялась пустота
в конце совдеповской анкеты.
Процессу снятия с креста
колонки отвели газеты.



***
ПИТЕРСКОЕ

Худо-бедно, и наша пристроилась ночь –
в лесопарках столиц не сезон для охоты.
В темноте я не помню, зачем ты и кто ты.
Домовые затеяли в ступе толочь.

Будет день – будет пицца, и древний проспект,
обозначенный грамотно поднятым небом,
одинаковых крыш неразложенный спектр
и ямские дворы безлошадного Феба.

И пора бы бежать, потому что уже
карнавал не похож на обещанный праздник…
Но остывший троллейбус литья Фаберже
нас отвозит в заказник.

Неужели вот здесь, где написано «хрен»,
где пространство с рождения неутоленно,
появилась на свет ты в одном из колен
запрокинутой ветки дворового клена…

Нам отсюда туда, как оттуда сюда,
и не стоит считать, мы проспим километры.
До вокзала протянутые провода
на дорогу отрежут балтийского ветра.

***
ТРЕТЬЯ СМЕНА

Больные голуби сидят,
из даже кошки не едят,
хотя и кошки тут заразны;
и тяжек вздох и страшен взгляд
полупомешанного КРАЗа.

Вохр поправляет кобуру
и вновь ныряет в конуру,
мотнув гофре противогаза.
Найдут кого-то поутру
и опознают ввечеру
с тринадцатого раза.

День начинает свой расклад
с угрюмой точностью солдат.
В бредовом распорядке
материализован мат,
его отволокли на склад,
разворовав остатки.

И каждый благостно зачах,
и гаснут искры в проводах
отключенных идей.
И небо вновь на площадях,
 и море плещется в горах,
и нет нигде детей.


***
ГОРОД
Игорю Филимонову

Этот именно город – почему? Да не дали другого.
А по совести если, другого никто не просил.
За ближайшим углом с кем-то скачет старик Казанова,
там, где били тебя два придурка и добрый дебил.

Что ты скажешь мне, брат? Что людей навсегда обозлили
и поэтому люди со стакана готовы в отпад?
Этот город – нора, и ее до утра обложили,
этот город – убежище бритоголовых ребят.

Это место разбега, а дальше – кто как оторвется;
и в последнем падении есть изначально полет…
По неделе не спится. По жизни – угрюмо неймется.
По аршину морщины и набок сползающий рот.

А когда тополя дорастут до начала вселенной,
поднимая на сохнущих ветках седых пацанов,
нас просветят по новой допризывным холодным рентгеном,
как допившихся братьев и с круга сошедших отцов.

И конечно обманут, как в сказке на клубном экране,
и конечно поверим заведомо лживым словам,
и пойдем и напьемся первой попавшейся дряни,
улыбаясь прохожим и сопротивляясь ментам.

В этом городе жестком, где все некрасиво и ново,
в перехваченном горле, на разбитом трамвайном пути,
если помнишь, прижился на старости лет Казанова –
можно выпивки взять и не предупреждая зайти.

Будем слушать дожди и дружить с безобидной собакой,
обнимать пустоту, постаревшие книги листать,
и ложиться в углу, в темноту беспричинно заплакав,
и конечно вставать, потому что нельзя не вставать.

И распухшим лицом зарываясь в чужие ладони,
затрещав карманами бухих санитарных бригад,
мы куда-то рванем, опасаясь все той же погони,
там, где ходит курьерский, догоняя вчерашний закат.


***
КОЛЫБЕЛЬНАЯ

От зарплаты до зарплаты.
От субботы до субботы.
Вечер скомканным халатом.
Утро солнцем косоротым.

Так однажды повелели,
что ты попусту ворчишь,
все равно в конце недели
нам не вырваться в Париж.

То субботник помешает,
то стоять за молоком…
Домовой на кухне шарит,
булку лопает тайком.


***
Полночь.
За стеной чуть слышно
Родина дает отбой…
На фига тебе Париж-то?
В чем поедешь,
Бог с тобой!

Спи, а утром разберемся,
только, слышишь, не завой.
Вот тринадцатой дождемся,
хоть нажрется домовой.



***
Пока наш мир - как контурная карта,
пока ответы реже, чем вопросы,
пока мы в дебрях детского поп-арта,
пока мы телом на стекло, как осы,
пока мы глупы и несообразны,
несоразмерны и несовместимы,
пока мы километрами маразма
за вечным словом вечно пилигримы,
пока не завершен процесс брожения,
пока идет приход, но мы не паства,
пока случайны мы, как дни рождения,
и предусмотрены, как новый снимок в паспорт,
пока мы запланированно смертны,
пока не обязательно трагичны,
пока неразличимы мы, как смерды,
пока в одеждах белых наш повытчик,
пока не все пустили с молотка,
пока за рубль не покупаем рифмы,
пока не прем дурниною в калифы,
пока не очень средние века,
пока пространства замкнуты игриво,
пока мы смотрим прямо, ходим криво,
пока мы заводимы с полпинка,
и негативны, и необратимы,
пока не всеми здесь мы не любимы,
мы – не уже.


***
В краю переписанных гимнов,
где пиво в одиннадцать баллов,
взял по традиции Зимний
кто-то из местных хабалов.

И дожди поливали округу,
но девчонки виляли все тем же;
с перепоя или с испугу
увозили их мальчики к Темзе.

Замыкалось веселое время,
как обиженный первоклассник,
бородатый добренький классик
вдохновлял пошехонское племя:

«Почему еще ходят трамваи,
почему не ложится призрак?
Это праздника Первомая
интернациональный признак!»

Ничего не поделаешь – гены:
не хотел, но однажды выпил;
пробивай головой стены,
голоси по ночам выпью.

Все как есть на свете совместно!
Пожелаем девчонкам удачи,
пусть до старости пляшут чресла
и никто не берет сдачи.

Пусть берут свой ничейный Зимний,
раз такая пошла пьянка
в краю переписанных гимнов,
где в музее хранится тачанка.

Лагеря нет и бояться нечего,
так почему же я так боюсь,
как ряженых в детстве, первого встречного,
что ж я так коротко с ним схожусь…

Что за страна и какие тут праздники?
Я бы и этот проспал, да вот
пьяный попутчик долдонит, и разве он
не понимает, что все он врет…

Впрочем, а кто здесь другой, да и как еще?
Это вранье и ложь уже.
Ночью, прихваченные пожарищем,
все мы окажемся в неглиже.

В Курске выплевывает звезды
из гладкоствольных военный народ –
это мы въехали в девяностый,
 а на фиг бы нужен кому этот год?

Можно в вопросах увязнуть, как в пьянке –
к счастью, выходит наоборот…
Но я не поеду за водкой на танке
в тысяча девятьсот девяностый год.


***
В захолустной Москве,
завокзальной, зааэропортной,
в общежитской Москве
заворотной,
в заможайной столице,
где бурлят на межах толковища,
свежий ветр перемен
над пивными палатками свищет.

Я иду по Москве,
я желаю испытывать гордость –
государыня, барыня, мать!..
Но я знаю, что здешняя гордость
у палаток вливается в полость –
и еще,
и вдогонку,
и попробуйте после отнять.

Буйный ветр перемен
сдует белую пену –
свежак!
Я люблю тебя, матушка,
за мое безголовье пивное
и за этот нечаянный,
остужающий душу сквозняк,
 и за вечную муку
превращать идиотов в героев.

Оставляй меня тихим нацменом
твоих площадей,
мне с рожденья знакома колючая архитектура.
Только прежде, родная,
в каждую полость налей –
и друзьям,
и врагам,
и нейтральным сотрудникам МУРа.

А потом стану членом колонны
в торжественный день, понесу наш портрет
и вприсядку пойду под баян,
буду с рылом суконным калашную петь дребедень…
Поздравляй же меня,
замполит наш майор Погосян.


***
ЗДЕСЬ
Веничке
Позор тому на всю Европу,
кому с утра бухнуть нельзя.
Не таковы мои друзья,
наказанные дядей Степой,
и не таков, конечно, я.

1.
Что взял ты, Веничка? Нам страшно интересно.
Нам это интересно повсеместно.
Нам тоже надо к Курскому вокзалу,
начать с конца и приползти к началу.

Товарищ, верь, и рифма не обманет.
Так почему же на сторону тянет?
Ах, мимолетная, плюс-минус бесконечность,
мы потеряли все права на вечность.

Когда б вы знали, из каких отбросов
мы выросли до проклятых вопросов!..
Мели, Емеля, не заламывая руки,
вот хрен им всем, а не живые муки.

Кому галиматья, кому система.
Я твой Ферма, а ты моя поэма.
И только тот сгодился, кто родился.
И только тот с похмелья, кто напился.

2.
Мы хлеб как позвоночник преломили,
сидим в дерьме, задумавшись о мыле.
Мы в школу коммунизма все заколем,
мы наш, мы новый мир потом достроим.

Здесь что ни делай, кто-нибудь да пухнет.
Здесь туалет всегда около кухни.
А на заре летают паровозы.
А при стрельбе вращаются березы.

Зачем тащиться, если понарошку?
Зачем лапшой закусывать окрошку?
Спасай детей, когда поют солдаты,
которые опять не виноваты.

Так точно, граждане, мне к Курскому вокзалу,
принявши две «зубровки» для начала.
Не мне бороться с этим небом синим –
кто засмотрелся, тот закеросинил.

3.
Мы были без ума от нашей веры,
но вера просит новые размеры.
На Красной площади, навязчиво покатой,
пора бы брать умеренную плату.

Кто хочет, тот катись – не докатиться.
В руке журавль придушенной синицей.
Вовсю свистят разбуженные раки.
Вовсю молчат побитые собаки.

Шурум-бурум, вась-вась и шуры-муры.
Отбалтываем тонны политуры.
Останется процент на диссидентов
в любой из исторических моментов.

Кораллы крали и кларнеты крали.
Как жаль, что Слово было лишь в начале.
Как жаль, что сны мы помним лишь спросонок.
Мой милый сын, за тот, что ты Дрыгасенок…

Взгляни в глаза событиям и фактам –
все взгляды замутила катаракта.
Она здесб как переходящий вымпел,
так смотрит бюст и тот, кто много выпил.

4.
В чем дело, граждане? Мне к Курскому вокзалу.
Вы правы, я не строил вам канала.
Я подло не застал энтузиазма,
но я согласен, что безверие заразно.

Суши мозги! И весла! И портянки!
Нажрался манны, полезай под танки.
Кому чего, а кесарю все то же.
А кесарь – неотвожа краснорожа.

Наш паровоз, лети… В полете пусто.
Там выросла нитратная капуста.
А было дело, рос процент червивки,
вещали бурки и пахали сивки.

Все суперточно – строго сикось-накось.
Ищи просчеты, только выкусь, накось.
Ложитесь на горошину, принцесса,
страдайте – и о вас расскажет пресса.

Выходишь семо, заходи овамо,
коньяк хлебая, пожалей «Агдама».
Блажен, кто посетил, но мы блаженней.
И шире шаг, и все шаги – саженьи.

Пора ва-банк без права возрващаться.
Поджег мосты, так дай же им заняться.
Огонь бедлеет, трескаются губы…
Ой любо, братцы, любо, братцы, любо!

5.
Мы дети солнца, выросли под «Солнцедаром»,
закусывая «Примой» из Погара.
Какие дни! Вовек не смолкнет слава!
Нашел червонец – в лежку вся халява.

А ночи… Больше трех не собираться.
Овчарка, дурра, норовит сорваться.
Педагогично вдалбливают дяди,
что мы им в лом при их смешном окладе.

Куда ты, брат, по кафелю пошлепал?
Все брешут Михалков и дядя Степа.
В одной отдельно взятой с потрохами
алеют избы пятыми углами.

Я вечный жид, я чукча неумытый,
я скользкий поляк, я таджик забитый,
я пьяный, как кацап, хохол упэртый,
и весел, как грузин за час до смерти.

Придется встать, что вы не промахнулись?
Ах, топонимика, я сын чулковских улиц.
Стояли хаты, но не с краю хаты,
а только аты-баты шли солдаты.

6.
Что делать, сын, коль ничего не надо?
Мы вес пошли под звуки канонады.
Мы вес пошли туда, куда послали,
и канули в глубинах гениталий.

Ах, самоеды, самострелы, самотравы!
Лицом в асфальт! Повытоптаны травы!
Как хороши, как свежи были розы,
низ-э-энько так летали паровозы.

Захочешь – башмачки тебе со стуком.
Захочешь – в Дерпт за пивом и наукой.
А там рукой подать до Курского вокзала,
где два сортира… Хватит для начала.

***
РОЖДЕСТВО

На улицах и в душах сквозняки,
в домах идет скупое разговенье,
видавшие все виды мужики
видали все – и этот день рожденья.

Но – отмечают,
непонятны и просты,
привычно поминая Бога всуе,
даря неосвященные кресты
и проклиная пропитые судьбы.

Спокойной ночи, Богородица Россия.
Ты поцелуй меня в младенческое темя.
Я в той траве, которую скосили.
Я не виню свое больное время.

***                       
Володе Аксенову

Седьмая жизнь. Вода на киселе.
Я вышел на заброшенную площадь,
где ветер флаги старые полощет
и сумерки развозит по земле.

Сегодня праздник, добрые менты
обходят непонятных стороною.
И мирно спит бродяжка паранойя,
облюбовав газонные кусты.

На небе – небо, на луне – луна,
а большего, пожалуй, и не надо.
И я не помню, где живет отрада,
и вообще, отрада ли она.

Мне не проспаться. Я и не хочу.
Так хорошо нормальному, что плохо.
Как будто я не Дрыгас и не Леха,
и не догадываюсь, что вот-вот свинчу.

Ну что, бродяга, талифа куми?
Ларьки работают. Менты пошли по бабам.
И нам с тобою двигаться пора бы,
не опасаясь встретиться с людьми.

Пусть медленное тянется кино,
покуда жест не обернется словом
единственным, космически тяжелым,
в котором все мы как будто заодно.


***
ПАТРИОТИЧЕСКИЕ СОНЕТЫ
1.
Все в том же сне, тяжелая страна,
тебя тошнит и пульсы рвут запястья.
Вставай-ка, по стаканчику вина
закинем в нержавеющие пасти.

Огромная, вставай, хоть не война.
нет денег? Нет. Но денег нет и в кассе.
И все же мы не на халяву квасим,
мы в долг берем вот эти времена.

Мы знаем, что придется отдавать…
Да даже не придется – просто надо,
и как-то неуместно здесь вилять.

В каком бичевнике сегодня ляжем спать,
чтобы проспать начало всех парадов
и сдачу стеклотары не проспать?

2.
Опознан ли апостол или нет,
кричат ли петухи, шкворчат ли в гриле, -
синедрион, Конвент, истеблишмент –
распят. И хорошо, если не били.

И слово есмь в конце – простой ответ
алеет самурайским харакири,
щебечет в гнездах пулеметных лент,
стоит мишенью в многолюдном тире.

И удивляясь, что доныне цел,
он слепнет над пристрелянной трибуной.
А жареный петух уже взлетел,

перемахнув дозволенный предел,
прикидываясь птицей Гамаюном,
кукарекушествуя время новых дел.

3.
…и в воду обращается вино.
Пяти хлебов не хватит поколеньям.
Короче цепь на целое звено,
и бабушка в костер несет поленья.

И это будет чей-то день рожденья,
намеченный не нами и давно.
Истеблишмент оплатит то кино,
когда Конвент издаст постановленье,

синедрион построит новодел
на трех минтаях в бабкином корыте
и проклянет того, кто прогорел.

Все в том же сне мы также не у дел.
И дай нам Бог. И вы нас не судите.
Оставьте нас – как прочерк, как пробел.



***
Я по дому отловленным зверем брожу
и в свинцовые окна на город гляжу.
В нем от Тулы осталось мало.
Хорошо, что меня ты поймала.

***
…и однажды я понял, что это – излет,
и все ближе и ближе к земле виражи.
Если ты не придешь, то никто не придет,
только тени, бесстрастные, как бомжи.

За окном – горизонт, за стеною – бардак.
Где-то птицей кричит улетевший Башлак.
Если ты не придешь, то никто не придет,
а придут, так залепят свинчаткою рот.

Чем полнее луна, тем рассветы страшней.
Где мой дом? Я хочу постоять у ворот.
Отпустите меня хоть на несколько дней
повидать мой ушедший чулковский народ.

Я вернусь, я всегда возвращался, как кот,
 по заросшим проулкам без фонарей
в тот район, где завод переходит в завод,
где дурнеет Ассоль и спивается Грэй.

Там меня кто-то ищет и скоро найдет,
оборвав мой последний, но радостный вздох…
…проведи ее, пусть она мимо пройдет,
помоги ей пройти, не бросай ее, Бог.



***
Ничего не происходит.
Нечему происходить.
День за днем по кругу ходят,
как заведено ходить.

И сегодня тоже – жили,
по тому же распорядку,
не уехав ни на Кижи,
ни поближе хоть куда-то.

Тлеет войлочное небо.
В доме пасмурно и тихо.
У меня украли лихо.
Целый фунт. И дали хлеба.

И включили телевизор.
И начислили зарплату.
Даже оформляют визу.
Только не туда куда-то.


Это очень не по-русски.
Это точка. Не на месте.
Это лишнею закуской
обессмысленные двести.

То ли хохма, то ли драма,
 то ли повод отключиться.
По ночам все глубже яма,
 а над ней – все реже лица.

Я уйду по мокрым крышам,
исчезая за дождями,
форточку прикрыв неслышно,
чтобы не прощаться с вами.



***
1.
Я высыпаюсь по ночам,
к пивным не подхожу по месяцу,
я больше не хожу пешком
за городские тридевять,
туда, где поезда кричат
и под перроны лестница
ныряет, чтобы невзначай
в тьмутаракани вынырнуть.

А в городе живет тоска,
не прекращая проводы.
Как будто наперегонки
ушли мои товарищи.
И кто-то дышит у виска,
момента ждет и повода,
и кособокие венки
крадет на нашем кладбище.

2.
За что, Господь, такая пустота,
как будто город мой необитаем,
и не с кем – ни за водкой, ни за чаем,
и не к кому с червонцем, как с куста.

Мне было как-то проще умирать, пока я знал, что это не случится,
пока в окно не залетела птица
и пес не забивался под кровать.

Я засыпал над скомканным листом,
боясь ночной безжалостной Вселенной.
Зачем мой дух коленопреклоненный
ободрил Ты отеческим перстом.

Мне некому и нечего сказать.
Я забываю, и меня забудут.
И чем скорее, тем точнее будут.
Во многой точности земная благодать.

3.
Когда ночная нечисть украдет
последний день, сверкнувший на ладони,
по сердцу прогремят стальные кони
и тень моя бесшумно упадет.

Я не узнал ни Как, ни Почему.
Я плохо верил в подлинность ответа.
Но может быть, в неназванную тьму
меня зовут, чтоб рассказать об Этом.

Меня там ждут… Мне кажется, что ждут.
И старый друг стоит на черном входе,
ссутулившись, одет не по погоде –
в чем взяли, в том и привели на суд.




***
И все же встану, встану,
случайно не добит.
И выйду к океану,
пока весь город спит.

Стелите, черти, карту,
хвостом чертите путь
отсуда и до марта
сквозь розовую муть.

Еще чуть-чуть – и встану,
единственный в роду
дойду до океана,
дойду,
дойду,
дойду.


***
Опять читать стихи
в знакомых пивняках,
где вязок разговор
и воздух неподвижен,
и чувствуя к утру,
как дожимает страх,
куда-нибудь сбежать
и где-нибудь там выжить.

И вот тебе вагон,
колесная тоска.
и каждому свои
порядковые нары.
Два перекура, три
вместительных глотка –
и вышли, не успев
назад войти, в кошмары.

И выжжено в груди,
 и вроде не болит,
 а может, никогда
оно и не болело.
Колышется метель
и машинист гудит,
которому метель
мешает делать дело.

Внизу «Кодрянку» пьют,
шепча и бормоча,
подсвечивают ночь
фонариками смеха.
Я вижу, где горит
спокойная свеча –
и словно не хочу
вот-вот туда приехать.



***
Превратился в говно Хризантемов в саду.
Он по бабам пошел, но отвлекся от баб,
и портвейна набрал, и в саду на виду
у тоскующих баб равнодушно ослаб.

Поднималась луна, тоже цвета говна.
Не поют про любовь под говенной луной.
И ждала Хризантемова дома жена,
но не жил Хризантемов сегодня с женой.

Он пописать решил и нашарил елду,
и молитвенно поднял глаза на восток,
и пописал – и поздно почуял беду,
не почуяв осенний елдой холодок.

Подходили менты, обращались на ты.
Хризантемов им верил, они ему нет
И побили, и бросили плакать в кусты,
и никто не принес Хризантемову плед.

Холодало к утру, как в душе к сорока.
И хотелось взлететь, да болела спина.
И лежал Хризантемов с лицом мудака
и смотрел, как спешит на работу страна.



***
А нам с тобой настолько хорошо,
как будто бы мы и не одиноки.
И я засну, твои целуя ноги
за все, что между нами не прошло.


***
1.
Может быть и такое –
все рассыпется вмиг,
и закончится воем
мой дурашливый стих.

2.
Ты хотел этой боли –
и ее привело.
В темноте алкоголя
с ней почти что светло.

Кто-то утром расскажет
некрасивую быль,
безобразную даже –
про реанимобиль.

3.
Уж и тем доложили,
кто и знать не должны…
На четыре чужие
разойдусь стороны.

4.
Вот мое чужеземье,
безъязыкая даль,
где запряталось время
в отрывной календарь,
где от марта до марта
холодны феврали…
Жаль, что пропита карта
этой дикой земли.

И ходить мне кругами,
как кухонным часам,
под ночными снегами
по чужим февралям.


***
ПОХОД К БУТЛЕГЕРУ

Первым просыпается ветер и будит собак.
Потом наступает утро, но это терпимо.
Обух перешибается плетью только так,
даже когда он крепче елецкой «Примы».

Потом объявляется день и находит звук.
Кошкам пора на карнизы, а людям налево.
Если что-нибудь сбагрить и взять с рук,
и повторить раза два – получится клево.

АБЭВЭГЭДЭ ЕЕ И ЖЭЗЭКА,
ОПЭЭРЭС «ТТ» - остальное неважно.
Если тебя здесь держат за мудака,
будь благодарен и помни:
тебе все можно.

Но вот наступает вечер и надо светлеть,
молча любить и по дому ходить в затрапезе.
В принципе, обух – не обух, а плеть – не плеть.
Сердце – волчий желудок, вали, сколько влезет.

Море волнуется раз – и ломает лед.
Море волнуется два, но это напрасно.
ЯЧ вспоминаю тебя почти ежечасно.
Ты забываешь меня на полвека вперед.

Но просыпается ветер и будит собак.
Тянут-потянут младенческий гимн кришнаиты.
Если она и сегодня мне скажет: «Иди ты…» -
я развернуть и уйду от нее только так.


***
1.
Восемь часов затяжного сна
меня загоняли в тупик.
Восемь раз наступала хана –
в конце концов я привык.

Одиночество – четко читаемый след,
облаву пускали на бис.
Потом выключали в домах свет
и жадно смотрели вниз,

как уходит в ночь электрический пес
и железные корни бредут,
волоча отловленных на погост,
где могильщики пьяные ждут.

Некто пил за здоровье дам,
уже позабывших меня,
в детские «о» плевал словам
текстов, любивших меня.

2.
Дом, в котором мы живем,
не похож на дом.
Пахнет снегом и огнем
в нем.

Обитает здесь пингвин,
стая саламандр,
Некто, пьющий керосин,
приподняв скафандр.

Было б с кем поговорить –
щеку на ладонь,
стопку снега растопить,
глядя на огонь,

но только стая саламандр
мечется в огне,
только Некто, сняв скафандр,
пляшет на стене.

Здесь кончается земля.
Маленький кретин,
Некто вновь в меня стрелял
и рыдал пингвин.

И теперь не знаю сам,
кто же я теперь.
Я вчера стучался в храм –
не открыли дверь.

3.
Будистский запах веронала
и ветер в сорок тысяч душ –
за мной зашел Акутагава,
сказал: «Пора».

***
Паутина
Памяти Серёжи Белозёрова
1.
Былиночка качается
неведомо на чём.
А жизнь всё не кончается,
и ей всё нипочём.
Не откажи мне в сумерках
в единственном звонке.
Кого любил я, умерли.
Живу вот налегке.
Пишу четверостишия
про то, как жить з